– Что ж она – ледяная?
У калитки они задержались. Подавая ему руку, она спросила:
– Мы больше не встретимся?
Вместо ответа Бобров крепко прижал ее к палисаднику и поцеловал прямо в губы. Она засмеялась, вырвалась из его рук и убежала.
Всю дорогу потом его не оставляло радостное щемящее возбуждение. Оно не прошло и утром, когда, едва раскрыв глаза, он увидел и низкий потолок своего убежища, и покрытые паутиной утлы, и слабое солнце, пробивающееся через выходящее во двор окно, и разбросанные в беспорядке предметы его ежедневного обихода.
И даже, когда он по обыкновению явился в невзрачное пока помещение строительного кооператива, приютившегося в уголке фабричной конторы, и, когда его соратник по правлению – Метчиков, неуклюжий и добродушный ткач, с усиленно разраставшимися усами, делавшими его похожим на унтер-офицера старой армии, каким он, кстати сказать, и был когда-то, спросил, имея в виду вчерашнюю поездку с архитектором:
– Ну, как? Что там? – Боброва так и подмывало ответить:
– Прекрасно. Вот это девушка, так девушка!
Но вместо того, поневоле, пришлось сказать:
– Отложить придется. Архитектор уверяет, что не так-то легко составить план.
– Вот ерунда – план, – ответил Метчиков. – Свяжешься с этими спецами. Тут надо действовать – а он – план!
Вся полная здоровой жизнедеятельности фигура Метчикова при этом выражала явное нетерпение.
– Что в самом деле тянуть? Строить, так строить! Эх, времена не те!
– Да, не те времена, – согласился и Бобров.
И оба они пожалели о том времени, когда всякое дело было простым и легким, когда можно было ввалиться в кабинет председателя губисполкома и прямо заявить:
– Давай строить.
И постройка была бы решена. Впрочем они забыли одно – что в то время ни у кого и мысли не могло возникнуть о каких бы то ни было постройках.
* * *
Вечером Бобров поймал себя на том, что ходит по Гребешку, все время возвращаясь к одному и тому же домику, который ото всех прочих таких же домиков, трехоконных и с неизменной геранью на окнах, отличался разве тем, что от него пахло кожей и у калитки висела проржавленная от времени вывеска «Сапожный мастер». Самая улица тоже была мало приспособлена для гулянья – ни единого деревца, ни чего-либо похожего на тротуар: гораздо лучше было бы прогуляться по набережной, подышать там свежим речным воздухом, послушать веселый говор праздной отдыхающей толпы.
Но он скоро понял, почему предпочел для прогулки именно это место. Из домика с вывеской «сапожный мастер» вышла Нюра в голубой кофточке, сшитой на манер мужской косоворотки, и с неизменной папироской.
– Что? Ждешь? – просто спросила она: – Если нечего делать – пойдем на набережную.
По на набережную они не пошли. Невдалеке оказалось место, более подходящее для прогулок: это было кладбище, которым оканчивался Гребешок. И, когда там, прижимая Нюру к решетчатой ограде, Бобров опять пытался поцеловать ее – она не вырвалась и только прошептала:
– Ах, какой ты гадкий мальчишка!
* * *
Покамест Юрии Степанович предавался радостям любви, так неожиданно нарушившим мирное течение его жизни, месяц, назначенный архитектором для составления плана и сметы, прошел. Архитектор этим временем возился на пустыре, ставил вешки, производил какие-то раскопки, растирал на ладонях кусочки земли, добытой из глубоких слоев почвы, неодобрительно при этом покачивая головою, и нимало не удивлялся тому, что Юрий Степанович, обычно такой нетерпеливый, не торопит и не беспокоит его. Работа эта увлекала архитектора, он видел в ней, может быть, последнее и самое главное дело своей жизни и к такому делу не мог относиться легкомысленно. Закончив работу, он в тот же вечер отправился к Боброву, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, и был очень удивлен, не застав его дома.
Чтобы не терять времени на вторичную бесполезную ходьбу, он решил дождаться Боброва и кое-как поместился в малюсенькой комнатке, а наскучив ожиданием, достал из кармана планы и сметы и принялся за вычисления. Человек, предоставленный полному одиночеству, имеет вообще довольно-таки странный вид – тем более странен был в одиночестве Галактион Анемподистович. Вычисляя и соображая, он разговаривал сам с собою, иногда привставал, иногда бессмысленно бродил глазами по потолку, иногда щурился, иногда лукаво улыбался. Он не заметил даже, что все допустимые сроки давно прошли, а хозяина нет и нет. Но он отлично заметил, что Юрий Степанович вернулся в странном состоянии, одновременно и взволнованный и возбужденный и безмятежно спокойный. Увидав архитектора, он смутился; поспешил принять вид человека, засидевшегося на деловом заседании, но обмануть архитектора не удалось.
– Что? Увлекаетесь, молодой человек? Нехорошо, нехорошо… Надо бы сначала дело закончить…
Бобров выразил готовность закончить дело хоть сейчас, но Галактион Анемподистович не поверил.
– Не шутки шутим, – строго напомнил он, – надо такому делу всего себя отдать, а вы что?
Бобров вообще не был настроен обижаться на что бы то ни было, тем более не обиделся на грубое замечание товарища по работе.
– Я не шучу. Чем же мне это помешает?
– Он еще спрашивает – чем!
Галактион Анемподистович еще раз сурово посмотрел на Боброва, словно проверяя, способен ли он понастоящему, серьезно отнестись к делу, и потом уже развернул бумагу и показал готовый план будущего городка.
– Сделали? Наконец! – обрадовался Бобров.
– Я-то сделал, а вот вы, Юрий Степаныч, – ответил архитектор и укоризненно покачал головой.
Бобров не слушал, – он с радостью схватился за долгожданный план и принялся рассматривать.
С невероятной тщательностью были обозначены на этом плане не только улицы или площади, но и каждый отдельный дом и каждый палисадник, каждое деревцо, каждый столбик на тротуаре и каждый фонарь, – не хватало только, чтобы было обозначено и народонаселение. Но чем больше он вглядывался в план, тем больше и больше радость эта сменялась удивлением и недоумением.
– Позвольте, – что ж это такое? – спросил он.
– Как что?
– Так ведь улицы-то… кривые!
Если бы мы с вами, читатель, посмотрели на этот план, то и мы не смогли бы сдержать удивления и недоумения. Так долго, с такой серьезностью и тщательностью разрабатывавшийся, он представлял странное зрелище: словно не чертежник с рейсфедером прошелся по белому листу бумаги, а выпущенная из чернильницы муха, торкаясь туда и сюда, наляпала на нем эти бесчисленные улицы и улучки, переулки и даже тупики, прихотливо изогнутые, то широкие, то узкие, бороздившие вразброд всю территорию будущего городка. Только одна центральная площадь, отодвинутая от реки на большее, чем, казалось бы, надо было, расстояние, да главный проспект, украшенный широкой аллеей, удовлетворили склонный к симметрии и прямолинейности вкус. Боброву этот план показался не просто плохим планом. Этот план возмутил Боброва.
– Я не понимаю, что вы тут наделали!
Но архитектор был возмущен этим замечанием еще больше, чем Юрий Степанович его планом.
– А не понимаете, так берите, как оно есть! – уязвил он: – Значит, люди больше вашего понимают.
Не удовлетворившись этим язвительным замечанием, он попытался доказать Боброву неизбежность именно такого плана.
– Течение ветров, – так объяснял он, – имеет в нашем крае северо-восточнее направление. Местность открытая и высокая, – и, следовательно, просторна ветрам. Прямые улицы потому нерациональны, что открывают всю местность действию этих холодных ветров. Да и что в них красивого, в прямых улицах! Ни одного уютного уголка! Проходной двор, а не город!
Каждую особенность плана он защищал, ссылаясь то на условие почвы, то на профиль местности, то на какие-нибудь другие причины.
– Смотрите живописность какая! Вы представьте себе, что по этому плану построено – сто лет переделывать не надо. А удобство! Все рядом…
Первое попавшееся возражение со стороны Боброва:
